15 April 1917. Vladimir Mayakovsky

Vladimir Mayakovsky

А может быть,
                   больше
                   у времени-хамелеона
                   и красок никаких не осталось.
                   Дернется еще
               и ляжет,
                   бездыхан и угловат.
                   Может быть,
                   дымами и боями охмеленная,
                   никогда не подымется земли голова.

                   Может быть...

                   Нет,
                   не может быть!
                   Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут,
                   когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала
               Над вздыбленными волосами руки заломит,
                   выстонет:
                   "Господи,
                   что я сделала!"
                   Нет,
                   не может быть!
                   Грудь,
                   срази отчаянья лавину.
                   В грядущем счастье вырыщи ощупь.
                   Вот,
               хотите,
                   из правого глаза
                   выну
                   целую цветущую рощу?!
                   Птиц причудливых мысли ройте.
                   Голова,
                   закинься восторженна и горда.
                   Мозг мой,
                   веселый и умный строитель,
                   строй города!

               Ко всем,
                   кто зубы еще
                   злобой выщемил,
                   иду
                   в сияющих глаз заре.
                   Земля,
                   встань
                   тыщами
                   в ризы зарев разодетых Лазарей!
                   И радость,
               радость! -
                   сквозь дымы
                   светлые лица я
                   вижу.
                   Вот,
                   приоткрыв помертвевшее око,
                   первая
                   приподымается Галиция.
                   В травы вкуталась ободранным боком.

                   Кинув ноши пушек,
               выпрямились горбатые,
                   кровавленными сединами в небо канув,
                   Альпы,
                   Балканы,
                   Кавказ,
                   Карпаты.

                   А над ними,
                   выше еще -
                   двое великанов.
                   Встал золототелый,
               молит:
                   "Ближе!
                   К тебе с изрытого взрывами дна я".
                   Это Рейн
                   размокшими губами лижет
                   иссеченную миноносцами голову Дуная.

                   До колоний, бежавших за стены Китая,
                   до песков, в которых потеряна Персия,
                   каждый город,
                   ревевший,
               смерть кидая, -
                   теперь сиял.

                   Шепот.
                   Вся земля
                   черные губы разжала.
                   Громче.
                   Урагана ревом
                   вскипает.
                   "Клянитесь,
                   больше никого не ск_о_сите!"
               Это встают из могильных курганов,
                   мясом обрастают хороненные кости.

                   Было ль,
                   чтоб срезанные ноги
                   искали б
                   хозяев,
                   оборванные головы звали по имени?
                   Вот
                   на череп обрубку
                   вспрыгнул скальп,
                ноги подбежали,
                   живые под ним они.

                   С днищ океанов и морей,
                   на реях,
                   оживших утопших выплыли залежи.
                   Солнце!
                   В ладонях твоих изогрей их,
                   лучей языками глаза лижи!
                   В старушье лицо твое
                   смеемся,
               время!
                   Здоровые и целые вернемся в семьи!
                   Тогда
                   над русскими,
                   над болгарами,
                   над немцами,
                   над евреями,
                   над всеми
                   по тверди небес,
                   от зарев алой,
               ряд к ряду,
                   семь тысяч цветов засияло
                   из тысячи разных радуг.

                   По обрывкам народов,
                   по банде рассеянной
                   эхом раскатилось
                   растерянное
                   "А-ах!.."
                   День раскрылся такой,
                   что сказки Андерсена
               щенками ползали у него в ногах.

                   Теперь не верится,
                   что мог идти
                   в сумерках уличек, темный, шаря.
                   Сегодня
                   у капельной девочки
                   на ногте мизинца
                   солнца больше,
                   чем раньше на всем земном шаре.

                   Большими глазами землю обводит
                человек.
                   Растет,
                   главою гор достиг.
                   Мальчик
                   в новом костюме
                   - в свободе своей -
                   важен,
                   даже смешон от гордости.

                   Как священники,
                   чтоб помнили об искупительной драме,
                выходят с причастием, -
                   каждая страна
                   пришла к человеку со своими дарами:

                   "На".

                   "Безмерной Америки силу несу тебе,
                   мощь машин!"
                   "Неаполя теплые ночи дарю,
                   Италия.
                   Палимый,
                   пальм веерами маши".

                "В холоде севера мерзнущий,
                   Африки солнце тебе!"

                   "Африки солнцем сожженный,
                   тебе,
                   со своими снегами,
                   с гор спустился Тибет!"

                   "Франция,
                   первая женщина мира,
                   губ принесла алость".

                   "Юношей - Греция,
               лучшие телом нагим они".

                   "Чьих голосов мощь
                   в песни звончее сплеталась?!
                   Россия
                   сердце свое
                   раскрыла в пламенном гимне!"

                   "Люди,
                   веками граненную
                   Германия
                   мысль принесла".

                "Вся
                   до недр напоенная золотом,
                   Индия
                   дары принесла вам!"

                   "Славься, человек,
                   во веки веков живи и славься!
                   Всякому,
                   живущему на земле,
                   слава,
                   слава,
                слава!"

                   Захлебнешься!
                   А тут и я еще.
                   Прохожу осторожно,
                   огромен,
                   неуклюж.
                   О, как великолепен я
                   в самой сияющей
                   из моих бесчисленных душ!

                   Мимо поздравляющих,
                праздничных мимо я,
                   - проклятое,
                   да не колотись ты! -
                   вот она
                   навстречу.

                   "Здравствуй, любимая!"

                   Каждый волос выласкиваю,
                   вьющийся,
                   золотистый.
                   О, какие ветры,
                какого юга,
                   свершили чудо сердцем погребенным?
                   Расцветают глаза твои,
                   два луга!
                   Я кувыркаюсь в них,
                   веселый ребенок.

                   А кругом!
                   Смеяться.
                   Флаги.
                   Стоцветное.
                Мимо.
                   Вздыбились.
                   Тысячи.
                   Насквозь.
                   Бегом.
                   В каждом юноше порох Маринетти,
                   в каждом старце мудрость Гюго.

                   Губ не хватит улыбке столицей.
                   Все
                   из квартир
                на площади
                   вон!
                   Серебряными мячами
                   от столицы к столице
                   раскинем веселие,
                   смех,
                   звон!

                   Не поймешь -
                   это воздух,
                   цветок ли,
                птица ль!
                   И поет,
                   и благоухает,
                   и пестрое сразу, -
                   но от этого
                   костром разгораются лица
                   и сладчайшим вином пьянеет разум.
                   И не только люди
                   радость личью
                   расцветили,
               звери франтовато завили руно,
                   вчера бушевавшие
                   моря,
                   мурлыча,
                   легли у ног.

                   Не поверишь,
                   что плыли,
                   смерть изрыгав, они.
                   В трюмах,
                   навек забывших о порохе,
               броненосцы
                   провозят в тихие гавани
                   всякого вздора яркие ворохи.

                   Кому же страшны пушек шайки -
                   эти,
                   кроткие,
                   рвут?
                   Они
                   перед домом,
                   на лужайке,
              мирно щиплют траву.

                   Смотрите,
                   не шутка,
                   не смех сатиры -
                   средь бела дня,
                   тихо,
                   попарно,
                   цари-задиры
                   гуляют под присмотром нянь.

                   Земля,
              откуда любовь такая нам?
                   Представь -
                   там
                   под деревом
                   видели
                   с Каином
                   играющего в шашки Христа.

                   Не видишь,
                   прищурилась, ищешь?
                   Глазенки - щелки две.
              Шире!
                   Смотри,
                   мои глазища -
                   всем открытая собора дверь.

                   Люди! -
                   любимые,
                   нелюбимые,
                   знакомые,
                   незнакомые,
                   широким шествием излейтесь в двери те.
              И он,
                   свободный,
                   ору о ком я,
                   человек -
                   придет он,
                   верьте мне,
                   верьте!

, and others

Like

Comment

Sergey Prokofiev

Apartment house, 122, Fontanka embankment, Petrograd, Russian Empire

Easter has arrived. I went to the Conservatory for the matins service. I always go there at Easter; this is a service I enjoy very much. This year, however, it proved somehow less festive than it usually is, although the Cross Procession did leave me in the most convivial, most joyous of moods.

, and others

4 Like

Comment

Alexander Blok

57, Ofitserskaya street, Petrograd, Russian Empire

This year, Easter is running its course more smoothly than ever. Only now is it becoming clear that the coerciveness of autocracy had been ubiquitously palpable – even in the most unexpected areas of life. Last night I was in the vicinity of St. Isaac’s Cathedral. See more

, and others

4 Like

Comment

Pablo Picasso

paints Harlequin and Woman with Necklace

Picasso's studio, Via Margutta 53/b, Rome, Italy

Nadezhda Krupskaya with Vladimir Lenin

Switzerland

All my thoughts were in Russia. We crossed the border in little Finnish sleighs. And now everything became dear and familiar – the ramshackle old third-class carriages, the Russian soldiers. Awfully lovely. It wasn’t long before Robert found himself in the arms of an elderly soldier: clasping him round the neck, he jabbered away to him in French and ate the sweet Easter cream-cheese that the soldier was feeding him. See more

, and others

6 Like

Comment

Vasily Rozanov

Shpalernaya, 44, Petrograd, Russian Empire

Let us pray for our infelicitous Tsar, who is spending Easter as a prisoner. And let us pray, too, for Aleksei Nikolaevich, the heir to the throne, and for the Tsar’s daughters Olga and Tatiana... But as regards the German – no, we shan’t pray for her.

, and others

3 Like

Comment

Elizaveta Naryshkina

Petrograd, Russian Empire

A day of great joy, despite the human suffering. Wonderful weather, sunshine and clear skies redolent of Italy; twenty-three degrees in the sun. At twelve-thirty, we wished their majesties a happy Easter and began the egg-giving. The Emperor gave me an egg inscribed with his insignia; I shall keep it as a treasured souvenir. How few loyal supporters they have left!

, and others

1 Like

Comment

Alfred Knox

Petrograd, Russian Empire

There was a glut of newspapers. The 12th Army had three, all of which were printed at Government expense. The Staff News of the 12th Army was official and daily. The Officers’ News of the 12th Army and the Soldier Deputies’ News of the 12th Army were published two or three times a week.

, and others

1 Like

Comment

Maurice Paleologue

10, Kutuzova embankment, Petrograd, Russian Empire

According to the orthodox calendar, to-day is Easter Sunday. Not a single incident or innovation has marked Holy Week, except that the theatres, which formerly closed their doors for the whole of the last fortnight of Lent, remained open until last Wednesday.

To-night all the churches of Petrograd have celebrated the solemn office of the Resurrection with the usual splendour. See more

In the absence of the Metropolitan Pitirim, who is now a prisoner in his Siberian monastery, the pontifical mass was said at the Lavra of Saint Alexander Nevsky by Monsignor Tikhon, Archbishop of Yaroslavl, while the two episcopal vicars, Monsignor Ghennadius and Monsignor Benjamin, officiated at Saint Isaac and Our Lady of Kazan. The crowds which thronged these great cathedrals have been as large as in former years.

I paid a visit to Our Lady of Kazan and saw the same scenes as in the days of tsarism, the same majesty and magnificence, the same display of liturgical pomp. But never before had I beheld such an intense revelation of Russian piety. Nearly all the faces around me wore a positively thrilling look of fervent pleading or prostrate resignation. At the supreme moment of the office, when the clergy came through the iconostasis in a blaze of gold and the hymn of triumph, Praise to the Holy Trinity! Eternal Praise! Our Saviour Christ is risen! rang out, a wave of emotion swept over the worshippers. And while they embraced each other, in the customary fashion with murmurs of Christ is risen! I saw that many of them were dissolved in tears.

On the other hand, I am informed that in the working-class quarters of Kolomna, the Galernaïa and Viborg, several churches were practically empty.

The French socialist deputies and their English comrades were received by the Soviet this afternoon.

Their reception was frigid, so frigid that Cachin was completely taken back and thought it his duty to make any sort of negotiation possible, to "throw out ballast." This "ballast" was nothing less than Alsace-Lorraine, the restoration of which to France was not asserted as a right but presented simply as a contingency, subject to all sorts of conditions, such as a plebiscite.

If that is all the help our deputies have come to bring me, they would have been better advised to spare themselves the trouble of the journey!

At the same sitting of the Soviet, Plekhanov, who arrived from Paris at the same time as the French and English delegates, reappeared before a Russian Assembly for the first time after forty years of exile.

Plekhanov is a noble figure in the revolutionary party and the founder of Russian social democracy. From him the Russian proletariat heard the first appeals for union and organization. He was therefore given a triumphal reception when he arrived at the Finland Station the night before last, and the Provisional Government went to welcome him officially.

He was also greeted with cheers from all sides when he entered the Tauride Palace to-day. But when he spoke of the war, when he proudly claimed the title of socialist-patriot and declared that he would not submit to the tyranny of the Hohenzollerns any more than to the despotism of the Romanovs, there was a gloomy stillness around him and then mutterings could be heard on several benches.

, and others

2 Like

Comment

Nicholas II

Tsarskoye Selo, Russian Empire

Mass finished in an hour and forty minutes. We broke our fast with 16 other people. I laid down and went to sleep. The day became radiant, genuinely festive. In the morning I walked. Before breakfast, I gave — but without Alix — all our employees photographs of the eggs which were preserved from our former supply. See more

, and others

1 Like

Comment

The New York Times

A party of Russians, which is now on its way to Petrograd, includes thirty who came through Germany in a sealed coach. Among principal members of the party is Lenin, radical socialist leader, and Zinovyof, another radical and peace advocate. Both are members of their party’s Central Committee and editors of party newspapers in Geneva as well as prominent figures in the Zimmerwald Congress. See more

, and others

4 Like

1 Comment

The New York Times

German correspondents on the Russian and Swedish frontiers report that the Russian Provisional Government intends to change the name of the capital back to St. Petersburg. The Government is said to have decided upon this “because Petrograd recalls to every Russian saddest time in Russian history”.

, and others

1 Like

Comment

14 April

General Kolchak is prevented from fighting

The Empress' lady in waiting: “Easter Matin was solemn, and oh so sad!”

Diaghilev met an old friend